Посвящение: Написано для мадмуазель Эдит Пиаф
Первое представление состоялось в 1940 году в театре "Буфф- Паризьен", художник Кристиан Берар.


Убогая комната в гостинице, освещенная уличной рекламой. Диван–кровать. Граммофон. Телефон. Тесная ванная. Афиши.

Когда занавес поднимается, актриса одна, одета в маленькое черное платье... Смотрит в окно, бежит к двери, глянуть на лифт, потом садится возле телефона, потом ставит пластинку с собственной записью и тут же ее останавливает. Возвращается к телефону и набирает номер.

Алло... Алло, это вы, Жоржетта? Позовите мне мсье Тотора. Ну, разыщите. Я подожду... Здесь? Превосходно!.. Дайте его сюда. Какой шум! У вас там все с ума сошли. Тем лучше! Тотор? Это ты... это я... да... Эмиль наверху? Нет? Ты его видел? В котором часу? Один?.. Ладно, ладно. И никакого понятия, куда пошел? Ничего тебе не сказал? Хмурый был? Нет, не беспокоюсь... просто мне надо кое–что срочно ему передать и никак до него не добраться. У тебя все в порядке? Молодец. У меня? Вот, съездила, попела, теперь вернулась... мертвая. Лучше... пожалуй, лучше. Врач? Как будто у меня есть деньги на врачей! Нет, я лечусь... вернулась... ложусь спать. Эмиль? Эмиль ангел. Для меня он замечательный. Нет, он тоже вернется. Он меня никогда не бросит. Наверно, у него дела... Ну, вот так... Целую тебя... Два часа ночи? Уже! Как время вдет. Ну... до свидания... до свидания, Тотор. Счастливо тебе.

Вешает трубку. Слышит шум лифта, подходит к двери, прислушивается. Звонит телефон, она бросается к аппарату.

Алло... А, это вы? ...ваш брат? Здесь, разумеется, где же еще. Он здесь, но он в ванной. Сейчас позову. Эмиль! Эмиль! Что? Не можешь подойти? Прелестно. Алло... такой грубиян... Нет... кричит, что он совершенно голый и не подойдет, а то будет неприлично. Уверена ли я, что он здесь? Вы не в себе, Симона. Разумеется, здесь. Если он не желает потрудиться и взять трубку, я тут ни при чем. (Кричит.) Твоя сестра считает, что ты бы мог потрудиться... (В трубку.) У него изысканная манера выражаться. Нет, сидит в воде и заявляет, что из воды не вылезет. Я вам перезвоню.

Вешает трубку.

(Сквозь зубы.) Сволочь!

Возвращается на свой пост. Бросается на шум лифта. Слышно, как отпирают соседнюю дверь. Тишина. Она без сил прислоняется стоя к дверям; идет к часам на стене, переводит стрелки вперед.

(Вполголоса.) Как будто трудно позвонить, снять трубку.

Смотрит на телефон и, внезапно решившись, надевает плащ. –Звон ключей. Она снимает плащ. Бросается на диван, берет книгу. Дверь отворяется. Входит Эмиль. Роскошный альфонс,– впрочем, годы берут свое, и альфонсом ему быть недолго. Во время следующей сцены он будет раздеваться, расхаживая из комнаты в ванную и обратно, посвистывая.

Звонила твоя сестра. Я сказала, что ты в ванне. Ей ни к чему знать, что ты еще не вернулся в гостиницу. Что ты болтаешься незнамо где. Она была бы в восторге. По сути, она звонила просто разнюхать. Заладила: вы точно уверены, что он в ванной? Сволочь!

Где ты был? Я звонила Тотору. Тебя видели, но никто не знал, куда ты пошел. Время так летит. Я читала... Я думала, что только что вернулась после концерта. А потом смотрю на часы и вижу — немыслимо поздно... Где ты был? (Молчание.) Превосходно. Не желаешь отвечать, как обычно. Не отвечай, детка. Вот уж не собираюсь тебя допрашивать, приставать. Я не из тех женщин, что учиняют допросы и ходят по пятам, пока не выпытают, что хотят. Тебе нечего бояться.

Я тебя спрашиваю, где ты был. Ты отказываешься отвечать. С этим все ясно. Просто на будущее: я тоже начну поступать, как мне вздумается. Мсье гуляет, вот и я уйду, куда захочу. И отчитываться перед тобой не стану. А то слишком удобно все получается. Спасибо. Мсье делает, что ему в голову взбредет, а мадам сиди себе в гостинице, взаперти под замком... всё поняла. Я не понимала... а теперь поняла. Добрый вечер, дамы и господа! Я как дура надрывалась, выступала, пела в прокуренном кабаке... потом шла в гостиницу, как послушная девочка, ждала мсье... А мсье и дома нет. Мсье не волнуется. Мсье знает, что мадам в гостинице... что она спит. Мсье бегает за юбками. Все, хватит. С завтрашнего дня перестану отказываться от того, что предлагают эти типы, которые шлют мне цветы и записки. Шампанское, джаз и всё такое. И мсье поймет, как это весело — ждать. Все время ждать.

Эмиль переоделся в халат, ложится на кровать, закуривает и разворачивает газету, которая скрывает его лицо.

Читай свою газету. Читай свою газету, вернее, притворяйся, будто читаешь. Я все равно буду кричать... (В стенку стучат; она понижает голос) ...кричать, что у меня накипело. Я знаю, что ты слушаешь, ты только притворяешься глухим. Удобная вещь газета. За газетой можно спрятаться, но я за этой газетой вижу твою злобную внимательную рожу, да, дорогой мой, вни–ма–тель–ну–ю. И я буду говорить, все тебе выложу. Всё как есть, мне рот не заткнешь. Читай свою газету. Читай свою газету. Это легче всего. Ты хоть знаешь, что такое болеть, болеть туберкулезом, кашлять, петь для публики, которая ржет и звенит посудой? Знаешь, что такое торопиться домой надеяться, что любимый человек тебя поддержит, и видеть пустую комнату, и ждать?

Ждать. Я назубок знаю эту комнату. Уж как я ее знаю! Рекламу знаю, красную и зеленую: то зажжется, то погаснет, ни дать ни взять ужимки сумасшедшего старика! Такси знаю, которые делают вид, что останавливаются, тормозят и едут дальше. И каждый раз сердце замирает. Лифт знаю, то он переезжает наш этаж, то не доезжает, и другие двери хлопают.

Стрелки этих часов знаю если на них не смотреть, они мчатся на полной скорости, а если смотреть, крадутся как воры... до того медленно, что кажется, они застыли на месте, и думаешь, что часы врут.

Ждать. У тебя ожидание — искусство, китайская пытка. Ты знаешь все фокусы, все самые кошмарные способы причинять боль и вредить. Уж я–то наждалась! Считаю до тысячи, до десяти тысяч, до ста тысяч. Считаю, сколько шагов от окна до двери. Прикидываю, сколько выйдет, если каждый шаг считать за два. Ставлю пластинку. Берусь за книгу. Слушаю... Всей шкурой слушаю, как звери. А иногда не выдерживаю и начинаю звонить. Звоню в один из тех грязных кабаков, по которым ты шляешься и терзаешь других женщин. И вечно ты только что ушел. И вечно никто не знает куда. И уборщица отвечает мне голосом доброй мамочки, с сочувствием. Мм–м, убила бы ее! А может, я тебя убью. Мы знаем женщин, которые убивали любовников и за меньшее.

Ждать. Ждать. Вечно ждать. Есть от чего с ума сойти. А убивают как раз сумасшедшие... Потом я убью себя. Не вынесу жизни без тебя. Наверняка. Ну что поделаешь, инстинкт. Кто против этого устоит? Разве можно устоять? Смотри, я говорю, говорю, кто угодно другой на твоем месте швырнул бы газету, ответил, объяснился, закатил бы мне оплеуху. Только не ты. Ты читаешь газету или притворяешься, будто читаешь. Я бы дорого дала, чтобы увидеть твою рожу за этой газетой. Твою чертову рожу. Эту рожу, которую я обожаю и при виде которой мне хочется взять револьвер и разрядить его в тебя. Слушай, Эмиль, я все обдумала. Сегодня ночью я решила все тебе сказать. Ты привык, что я страдаю молча. Держу все в себе. Но чаша переполнилась. В два часа я дала себе слово, что, если ты вернешься, я промолчу, буду доброй, лягу и притворюсь, что спала, что ты меня разбудил. В десять минут третьего началась пытка лифтом и маши­нами. В четверть третьего твою сестру осенила гениальная, блистательная идея пошпионить, проверить, пришел ли ты в гостиницу, а в половине третьего я потеряла над собой контроль. Я решила – ре–ши–ла,— что заговорю, что с молчанием покончено. Давай, отмалчивайся, читай свою газету, прикрывайся своей газетой. Мне плевать. Я на эту удочку не клюну. Я вижу тебя, вижу, несмотря на газету. Тебя раздражает, что я устроила сцену. Ты к этому не был готов. Думал: «Она — жертва, вот и пускай терпит». Ну нет, нет, нет и нет, я отказываюсь быть жертвой и не позволю себя поджаривать на медленном огне. Я еще поживу. Поборюсь. Я добьюсь того, что мне полагается.

Я тебя люблю. С этим ясно. Я тебя люблю, и в этом твоя сила. А ты — ты тоже говоришь, что любишь. Не любишь ты меня. Если бы ты меня любил, Эмиль, ты бы не заставлял меня ждать, не терзал бы меня постоянно, не таскался бы из кабака в кабак, пока я тебя жду. Я себя грызу. Я превратилась в собственную тень. В привидение... настоящее привидение. Привидение, увешанное цепями, и это ты нацепил на меня все эти цепи. Привидение в каменном мешке.

Знаю, чего бы ты хотел. Знаю. Шляться туда–сюда, делать, что в голову взбредет, спать со всем светом и знать, что я, которую ты якобы любишь, сижу запертая, под замком, в сейфе, а ключ у тебя в кармане. Вот тогда бы ты был спокоен. Это подло. Подло. Твой эгоизм переходит всякие границы. Но ты забыл, что я женщина, а не вещь, что я пою, что я пользуюсь успехом, зарабатываю себе на жизнь, и куча народу готова взять меня под защиту. Куча незнакомых, которые слышат меня по Радио и на пластинках. Да стоит мне только крикнуть, позвать на помощь, и ты костей не соберешь. Эмиль! Так. Ладно!!! Валяй. Читай свою газету, читай свою газету. Ты ее уже давно дочитал. Я тебе советую – перечти еще раз, сверху донизу, снизу доверху, справа налево и слева направо. Ты урод. Ясно тебе? Урод. Мсье спокоен. Мсье желает доказать мне, что он спокоен. А я? Я разве не спокойна? Ну, знаете! Я само спокойствие. Воплощение спокойствия. Не много я знаю женщин, которые сумели бы оставаться спокойными так же долго, как я. Другая не моем месте уже давно вырвала бы у тебя эту газету и добилась бы хоть какого–то ответа. А я нет, я решила остаться спокойной и останусь.

Это ты беспокоишься, а не я. Я не сумасшедшая. Я вижу, у тебя дрожит нога и пальцы на руках побелели! Ты исходишь от злости. Ты исходишь от злости, потому что знаешь, что ты не прав.

Где ты был? Я звонила Тотору, а ты уже ушел, и конечно, с какой–то девкой. Конечно, с той жуткой девкой, с которой ты спишь, когда объявляешь мне, что коллеги попросили тебя смотаться в Марсель. Молчи... я тебя знаю, и ее знаю. Вдвое старше тебя, одета с «блошиного» рынка. Люди на улице отворачиваются. Нашел себе девку, ничего не скажешь! И с этой девкой мсье мне изменяет. Если бы я хотя бы узнала, что ты изменяешь мне со свеженькой девочкой, начинающей, что ты помогаешь ей делать первые шаги и сам от нее без ума. Не скажу, что я была бы в восторге. Нет. Но я бы нашла тебе оправдание. Но так! Старуха, без денег даже, и все время к тебе придирается, и что она тебе дает? Что? Ну скажи ты мне. В конце–то концов. Мужчины – психи. Психи и развратники. Они как чума. Чума. Ты – чума. Вот подходящее слово, я его искала. Ты – чума!

А мое здоровье? Ты о моем здоровье подумал? Ты над ним издеваешься. Если я сдохну, ты от меня избавишься. Думаешь, для здоровья полезно ждать, ждать, ждать, вечно ждать? Ходить от окна до двери и от двери до окна. В этой вонючей гостинице не было телефона. Я поставила телефон. Зачем? Чтобы мсье мог успокоить меня, позвонить: «У меня дела, я там–то и там–то, не волнуйся, милая. Я скоро вернусь». Лишний расход. Звонишь не ты, а твоя сестрица. Телефон превратился в дополнительный инструмент пытки. И так уже был лифт. Был колокольчик внизу. Были ключи в дверях. Были часы на стене. Теперь еще телефон. Я на него смотрю, пожираю глазами. Молчит. Разве мсье подумает, пока его где–то носит, незнамо где,– не желаю знать! — разве мсье подумает, разве ему придет в голову такая мысль: «Она там подыхает одна в гостинице. Не такой уж это труд. Дай–ка я ей позвоню». Нет, чересчур много беспокойства, надо же руку протянуть. Дать понять этой девке рядом, что дома у тебя другая. Отказаться от этой твоей таинственности, от этого «мутизма».

Эмиль! Эмиль! Раз... два... три... ты упрямишься. Цепляешься за свою газету. Прекрасно. Продолжим. Потому что ты же слушаешь. Знаю, ты слушаешь и я тебя раздражаю. Жребий брошен. Выложу тебе всё до конца. Выскажу все, что накопилось за долгие месяцы. Все, что на сердце накипело. Всю муть. Это называется муть. У меня на сердце муть. Страшная муть. Выплесну ее, иначе я задохнусь.

А твое вранье! Какой ты врун! Врать для тебя все равно что дышать. Врешь, и врешь, и врешь, и врешь, и врешь, и врешь. Врешь по любому поводу, постоянно. Если ты говоришь, что пошел купить коробок спичек,— это неправда. Это значит, ты идешь попить пива и наоборот. Ты врешь по привычке, для удовольствия. На днях ты сказал, что идешь к зубному врачу. Я почуяла вранье. Заступаю на пост у гостиницы, где живет твоя девка, твоя старушенция,— и вижу, как ты оттуда выходишь. Не говори, нет, не клянись маминым здоровьем. Я тебя видела. Но зачем было рассказывать про зубного? Правда, что к зубному сходить, что к этой твоей старухе — удовольствие примерно одинаковое. В общем, твое дело. Делай, что хочешь. Меня просто возмущает твое вранье. Ты столько врешь, что сам запутываешься в собственном вранье, увязаешь по уши в своем вранье. Забываешь, что сам же говорил, за тебя прямо неловко. Уверяю тебя. Бывает, я краснею, когда слушаю, как ты рассказываешь совершенно нелепые вещи. А какой апломб, какой апломб! И заметь, я уверена, что и ей врешь, и всем остальным тоже, и твоя жизнь соткана из кошмарных сложностей.

В свое время, вначале, я ревновала, когда ты спал. Ломала себе голову: «Куда он уходит, когда спит? Кого он видит?» – а ты улыбался, расслаблялся, и я начинала ненавидеть тех, кого ты видел во сне. Часто я тебя будила, чтобы с ними разлучить. А ты любил видеть сны и злился, когда я тебя будила. Но я не выносила эту твою блаженную рожу.

Теперь, когда ты спишь, я себе говорю: «Ну вот, мне спокойно: он здесь. Я могу его приласкать, потрогать, посмотреть на него». Но сама я сплю плохо. Почти не сплю. Говорю себе: «Он спит, он не таскается то туда, то сюда. Он мой, я его охраняю».

Эмиль! Клянусь тебе, ты доведешь до того, что прольется кровь. Клянусь тебе. Или доведешь до того, что все полетит к чертям, и сам прольешь кровь, станешь убийцей и сядешь в тюрьму. Представляешь себя в тюрьме? Послушай. Я сдерживалась, у меня хватало терпения с тобой говорить. Но теперь мое терпение на исходе. Предупреждаю: если ты через три минуты... Значит, так: считаю до тридцати. Досчитаю до тридцати и, если ты не уберешь эту свою газету, предупреждаю тебя, что случится несчастье. (Считает.) Раз, два, три, четыре, пять... (До двадцати четырех. На счете двадцать четыре звонит телефон. Она подходит к телефону.) Повезло тебе. Алло, алло! Кто говорит? Нет, это не мсье Эмиль. Мсье Эмиль читает газету. Ах, вот оно что... это вы. Да... Превосходно, подождите. (С трубкой в руке, Эмилю.) Соблаговолишь подойти? Это твоя старушенция, (Молчание.) она просит тебя к телефону. (Молчание.) Нет, мадам. Я... я сказала ему, что это вы. Он не желает себя побеспокоить. Повторяю вам, читает газету. (Громко.) Эмиль, подойдешь к телефону? Да или нет? (В трубку.) Нет. Не подойдет... Но, мадам, я здесь бессильна... Вот как? Вот как? Вы пре­лесть. Он не желает с вами разговаривать, от меня–то вы чего хотите? Ну... (Вешает трубку) Мерзавка... (Подходит к Эмилю.) Спасибо, Эмиль. Ты был на высоте. Никогда бы не подумала, что ты так сумеешь. Я бы умерла со стыда, если бы ты стал говорить с этой женщиной. Эмиль... Я надоедлива. Правда?.. Прости меня... Поцелуй меня... (Отодвигает газету, Эмиль спит, сигарета выпала.) Ха, он спит! Вот это новости! А я–то умилялась, я–то вообразила...

Трясет его.

Эмиль! Эмиль! Эмиль! Ты спишь. Проснись. (Он поворачивается на другой бок. Она заходит с другой стороны кровати.) Я с тобой говорила, а ты спал. Звонила твоя старушенция. Я думала, ты не желаешь побеспокоиться, не желаешь с ней говорить... Эмиль!

Эмиль резко ее отталкивает. Потягивается, встает, раскуривает сигарету и идет в ванную; она идет за ним; он одевается.

Эмиль! Ты собрался уходить! Берегись? Я выброшусь из окна. Я убью себя.

Распахивает окно, бросает докуренную сигарету. Эмиль незаметно для нее уходит в ванную. Она отстраняется от окна, видит, что в комнате никого нет, и ее охватывает ужас.

Эмиль, где ты? Эмиль! Эмиль! (Он выходит из ванной.) Ха, я испугалась! Тебя не было. Я подумала, что ты ушел. (Он причесывается.) Погоди... Эмиль... Что ты делаешь? Что на тебя нашло? Одеваешься... (Он надевает пиджак.) Ты уходишь? Это невозможно! Что я такого сказала? Эмиль, ответь мне... скажи что–нибудь... ты слишком жесток, слишком беспощаден. Ты должен объяснить, в чем дело... Я жду... жду... чуть не сдохла, пока ждала. Наконец ты появляешься. Мне надо с тобой поговорить. Я говорю, а ты утыкаешься в газету. Засыпаешь. Как же так... Ты даже не слышал, о чем я хотела с тобой поговорить. Это уже слишком. За что ты на меня сердишься, за что ты меня наказываешь? (Цепляется за него. Он отталкивает ее и застегивает пиджак.) Послушай, Эмиль, я признаю, что вела себя резко, ты ненавидишь, когда тебе говорят правду... или, скажем так, когда тебе говорят то, что тебя раздражает. Эмиль... Эмиль... Эмиль... Скажи что–нибудь. Скажи. Открой рот. Не стой как столб. Как истукан. (Он надевает плащ.) А? Что? Ты надеваешь плащ. Ну, нет, ты больше не уйдешь! Я слишком намучилась. Я тебя никуда не пущу. Пожалей меня. Не будь таким бессердечным. Эмиль, ты же не бессердечный. Ты меня любишь... Если бы ты меня не любил, ты бы не возвращался. А ты возвращаешься. Хоть поздно, да возвращаешься. Значит, ты ко мне привязан. Значит, это еще не конец. Поговори со мной. Скажи, что это еще не конец. (Эмиль идет к телефону и набирает номер. Она цепляется за его плечо.) Эмиль! Ты не имеешь права. Вспомни все, что я для тебя сделала. Нет... нет... я не то хотела сказать. Я хотела сказать: вспомни, сколько между нами было нежности. Я знаю, конечно, что ничего для тебя не сделала... тебе от меня ничего не было нужно, а если я и сделала самую малость, то это было так естественно.

Прости. Я буду хорошо себя вести. Не буду жаловаться. Ну... ну... Буду молчать. Уложу тебя в постель, укутаю. Ты уснешь. Буду смотреть на тебя спящего. Тебе приснится сон, и во сне ты пойдешь, куда хочешь, изменишь мне, с кем хочешь... Только останься... останься... останься... Если завтра и послезавтра снова надо будет тебя ждать, я умру. (Эмиль открывает дверь. Она цепляется в него.) Это слишком жестоко, Эмиль! Заклинаю тебя, останься... Посмотри на меня... Я согласна. Можешь врать, врать, врать, приходить, когда угодно. Я буду ждать. Я буду ждать, сколько хочешь.

Эмиль отталкивает ее и уходит, хлопнув дверью. Она бежит к окну.

Занавес


(Перевод Е. Боевской)